Исследование проблем истории, культуры и быта кочевых и полукочевых обществ, их места в истории человечества, преобразования экстенсивного скотоводческого хозяйства и отвечавшего ему образа жизни кочевников и полукочевников в современных условиях приобретает все большую актуальность. Возросший интерес к проблемам кочевниковедения (понятие прочно вошло в научную литературу) и оседания нашел свое отражение в повестке дня и дискуссиях XIII и XIV Международных конгрессов исторических наук (МКИН), VIII, IX, X Международных конгрессов антропологических и этнографических наук (МКАЭН), специальных симпозиумов и семинаров Международной организации труда (МОТ), органов ООН — ФАО, ВОЗ, ЮНЕСКО. Такой интерес не случаен, он обусловлен, с одной стороны, необходимостью изучения безвозвратно уходящих в прошлое социальных и бытовых институтов кочевого общества, с другой — необходимостью его реорганизации, ибо экстенсивное скотоводство в кочевой и полукочевой формах сегодня стало анахронизмом, а альтернативы перехода его к интенсивным формам хозяйствования нет.
Для освободившихся от колониализма развивающихся государств, в которых еще значительные группы населения (до 20 млн. человек) ведут кочевое хозяйство и которые избрали некапиталистический путь общественного развития, советский опыт преодоления экономической и культурной отсталости имеет притягательную силу. Это, в свою очередь, существенно сказалось на отношении к исследованию практической стороны процесса оседания.
Понятно, что буржуазная историография не могла остаться безразличной к теме кочевниковедения и оседания. Как показывает знакомство с литературой конца 60—70-х гг., она постепенно отходит от постулата, сформулированного А. Тойнби:
«Номадизм сам по себе является обществом без истории», от чисто европоцентристских позиций в освещении истории кочевых обществ.»
Появились книги и статьи по общим вопросам социальной организации кочевых тюрко-монгольских народов в прошлом, места городов в кочевом окружении, исторической роли нашествий кочевых народностей. В публикациях содержится немало нового конкретного историко-этнографического материала о хозяйстве, о государственности у кочевников и ее особенностях в сравнении с оседлыми народами.
Однако в буржуазной историко-этнографической литературе еще довлеет давно определившийся, ставший почти традиционным подход к кочевым обществам, в сущности отрицающий их реальный своеобразный вклад в мировую культуру, их действительное место в мировой истории, нередко сводящийся лишь к извечному противостоянию, конфронтации «варваров» кочевников и оседлой цивилизации, к войнам кочевников и замалчивающий мирные хозяйственные и культурные связи между населением кочевых и оседлых регионов земного шара, их взаимодействие и взаимозависимость. Многовековое существование кочевого скотоводческого хозяйства нередко объясняется только экологическими факторами при игнорировании факторов социально-экономических. Даже массовые нашествия, например, гуннов, монголов связываются исключительно с изменением природно-климатических условий районов их первоначального расселения, в частности с циклами солнечной активности, без привлечения сведений об экономической и социально-политической истории.
В отдельных трудах кочевое общество представляется издревле недвижимым, абсолютно застойным, социально недифференцированным, почти не знающим ни классового неравенства, ни эксплуатации; его социально-бытовые институты, например «родовая взаимопомощь», во многом идеализируются, реальный смысл содержания общественных отношений и форм собственности не раскрывается. Дискуссия в советской науке о сути и специфике патриархально-феодальных отношений у кочевников, о соотношении в них патриархальных и феодальных начал на разных этапах исторического развития, об основных средствах производства у кочевников буржуазными историографами замалчивается, хотя каждому непредубежденному исследователю ясно, что названные проблемы являются ключевыми для научного познания как истории, так и современного положения кочевников и полукочевников.
В западной литературе большей частью обходят молчанием факт формирования народностей у кочевников и полукочевников в средневековье, развития среди них территориально-хозяйственных контактов, зато явно избыточное внимание уделяют теме кровно-родственных связей, родоплеменной структуры (как известно, со второго тысячелетия н. э. уже, безусловно, вторичной, отнюдь не однозначной родовой структуре первобытно-общинного строя).
Особое место в буржуазной историографии заняли проблемы оседания. В ее интерпретации массовое оседание, например, казахов, киргизов, туркмен, бурят, калмыков, хакасов и других народов СССР в советскую эпоху совсем не было необходимым, назревшим. Эти народы якобы прочно держались за кочевой образ жизни и его социально-бытовые институты. Сопротивление же оседанию со стороны патриархальнофеодальной верхушки национальной деревни (аула, аила) представлено как сопротивление широких масс кочевого и полукочевого населения. Переход более миллиона кочевых и полукочевых хозяйств Советской страны, в основном в 30-е годы, к оседлости и их объединение в производственных кооперативах, учитывавших в своих уставных формах особенности хозяйственно-культурного типа и возможности его переустройства, оцениваются в основном как «насильственный политический акт за невозместимую цену». Принципиальная разница условий оседания при социализме и капитализме зачеркивается. Полупризнания и оговорки о расцвете экономики и культуры ранее отстававших в своем развитии народов СССР, знавших кочевое и полукочевое скотоводческое хозяйство, сути оценок массового оседания не меняют.
Даже при конкретном рассмотрении советского опыта оседания, которым широко интересуются ученые развивающихся стран, буржуазные эксперты, как правило, пытаются ограничить значимость этого опыта отдельными технологическими вопросами (отбор земель, ирригация и мелиорация, кредит), рассматривая их в отрыве от революционных социальных преобразований, аграрных реформ. Киплинговская формула о противоположности Востока и Запада при этом частично модифицируется, чтобы направить еще существующие значительные группы кочевого и полукочевого населения развивающихся стран по пути «вестернизации» как единственно перспективной модели развития.
Такая историографическая ситуация проблем кочевниковедения и оседания на Западе в конечном счете отражает общий кризис буржуазной исторической науки, ее ограниченность и, конечно, влияние социального заказа.
Марксистская историография критически переоценила стереотипы буржуазной историографии, внесла существенный вклад в исследование места и роли кочевого скотоводческого хозяйства и его носителей во всемирно-историческом процессе, показала несостоятельность взгляда на кочевые народы как народы, находящиеся вне социально-культурного прогресса, доказала, что история кочевого общества при всей его специфике находилась в общем русле развития человечества и научно объяснима с позиций учения о социально-экономических формациях.
Исследования ученых-марксистов показали, что понятие «кочевое хозяйство»— категория историческая, и при всей устойчивости форм кочевого скотоводческого хозяйства и быта эти формы явно неодинаковы во времени и пространстве, например, у гуннов, тюрок — в древности, монголов, казахов, тувинцев, киргизов, туркмен — в средневековье и в новое время, афганцев, юрюков, курдов, белуджей, фульбе, бедуинов — в наши дни. У всех них различны географическая среда и порядок использования пастбищ, циклы кочевания и состав стада, расселение, этнополитическая и религиозная история, обычаи и обряды, роль женщин в обществе, порядок управления, степень связи с оседлостью, масштабы обмена и торговли с оседлыми народами. Все это — не механическая сумма случайных экономических, социальных и культурных элементов, а диалектически взаимосвязанная их система, постепенно развивавшаяся и менявшаяся. Причем большая часть народностей и племен, именуемых кочевыми обществами, в действительности вела полукочевой-полуоседлый образ жизни и должна быть названа не кочевниками, а полукочевниками.
В целом же историю кочевых обществ безотносительно к тому, идет ли речь о кочевниках или полукочевниках, невозможно объективно осветить в изоляции от истории оседлых народов: и те, и другие находились в постоянном контакте, экономической и культурной взаимосвязанности, а не в одном противостоянии.
Ключ к объяснению всей совокупности фактов как внутренней жизни и быта кочевников, так и их завоевательных походов в прошлом кроется прежде всего в определенной системе общественных отношений. Совсем не идеализируя разрушительные завоевательные войны кочевников в прошлом, очевидно, следует признать, что феодальные войны, распри и усобицы у кочевников вряд ли качественно отличны от таких же явлений, предположим, у оседлых народов средневековой Европы. Формулы «кочевник» и «агрессор» совсем не совпадают, не правомочно ставить знак тождества между завоевательной политикой феодальной верхушки кочевых государств и коренными интересами кочевых народов.
Возникнув на стадии разложения первобытно-общинного строя и формирования классовых отношений, пастушеское скотоводство в конкретных географических условиях главным образом аридной зоны переросло в кочевое скотоводческое хозяйство с отвечавшим ему кочевым образом жизни. Существовавший на протяжении многих сотен лет такой хозяйственно-культурный тип во многих районах земного шара сыграл важную роль в развитии человеческого общества и оставил неизгладимый и оригинальный след в его истории и истории культуры. Вспомним приоритет кочевников в первом крупном общественном разделении труда на заре человеческой истории и в возникновении торгового обмена, их роль в перекройке этнической карты мира в древности и средневековье, в этногенетических процессах не только в Азии и Африке, но и в Европе, а также то, что многие элементы их материальной и духовной культуры стали достоянием значительной группы оседлых народов. Именно кочевникам принадлежит заслуга в использовании коня как тягловой силы и верхового животного, в изобретении жесткого седла и стремени, колеса со спицами.
В марксистской историографии показано, что основной формой социальной организации кочевников и полукочевников на протяжении длительного времени была пастбищно-кочевая община, которая унаследовала многие важнейшие институты, обычаи далекого прошлого и представляла устойчивую общность, теснейшим образом связанную с типом хозяйства. Эта общность частично сохраняла значение кровно-родственных связей, однако была уже отнюдь не просто союзом кровных родственников. В конечном счете в общине определяющими стали социальные факторы, хотя и скрытые патриархальщиной, пронизывавшей все поры ее производственной, общественной, семейной жизни. Община являла собой целостный организм, воспроизводство которого обусловливалось постоянной борьбой за существование в трудных природных условиях, спецификой хозяйства, экономической необходимостью в кооперации, практической невозможностью относительно безопасно жить и производить, хотя бы на потребительском уровне, вне такого коллектива.
Совокупность обычаев, ставших традиционными, освящала идею подчинения младших старшим, бедных и незнатных знатным и богатым и, по сути, заменяла институт внеэкономического принуждения. Несмотря на большую подвижность, но почти целиком в пределах хозяйственного цикла сезонных пастбищ, община оставалась сравнительно замкнутым мирком.
Исстари сложившийся в основе устойчивый комплекс сезонных пастбищ в пределах кочевого и полукочевого цикла юридически (за очень редким исключением) не фиксировал факта монопольной феодальной земельной собственности и создавал иллюзию равенства всех членов общины в отношении к земле—пастбищу. В действительности же общинное землепользование, эволюционировавшее вместе с имущественным неравенством, скрывало неравное отношение к земле, опосредованное собственностью на скот. Рост плотности населения и увеличение поголовья стада при относительной ограниченности пастбищных просторов, войны и набеги соседних феодальных владетелей, изъятие земель колониальной администрацией, проникновение капиталистических отношений и колонизация — все эти и другие факторы неотвратимо обостряли борьбу за пастбища и постоянно разрушали институт общинного землепользования.
С веками кочевое скотоводческое хозяйство, образ жизни и соответствовавшие им феодальные или патриархально-феодальные отношения и социально-бытовые институты все более изживали себя. Такова была внутренняя логика развития самого хозяйственно-культурного типа в сочетании с влиянием более высоких экономических форм.
При всей приспособленности кочевого и полукочевого скотоводства к естественно-географическим условиям аридной зоны, при всем накопленном опыте ведения пастбищного хозяйства оно приходило в упадок. Примитивные орудия производства, приемы содержания и разведения скота, отсутствие прочной кормовой базы закрывали путь расширенному воспроизводству стада, повышению породности, продуктивности, увеличению товарности скотоводства. Экстенсивное кочевое скотоводство и соответствовавший ему образ жизни сдерживали социально-культурный прогресс многих народностей земного шара.
В советской историографии доказательно рассмотрены разные пути перехода к оседлости в качественно отличной социально-экономической обстановке. Одно дело — насильственное вытеснение кочевников и полукочевников с освоенных ими пастбищных территорий при сохранении частной собственности на средства производства и углублении имущественного неравенства, юридической и фактической национальной дискриминации; другое — при установлении правового, фактического национального и социального равенства, учета момента психологической подготовленности масс, их активном участии в революционной ломке архаических форм собственности и хозяйства, и прямой целенаправленной помощи (материальной и законодательной) государства. В первом случае переход к оседлости сопровождается сохранением старых социальных порядков, во втором—революционными социальными преобразованиями. Сравнение этих вариантов ясно говорит о коренных преимуществах второго, социалистического пути.
Революционные социальные преобразования в сочетании с оседлостью, как конкретно-исторически показано в советской историографии, резко ускорили отбор социальных институтов прошлого, но не отвергли все их, а возродили действительно ценное, естественно ввели его в современную материальную и духовную жизнь народов. Отрицание консервативных, изживших себя начал происходило одновременно с возрождением и обновлением на новой социальной основе прогрессивных, подлинно народных, сочеталось с рождением новых социальных институтов, обычаев, и эти инновации постепенно сами перерастают в традицию.
Историографический обзор (а он далеко не исчерпывает темы), думается, подсказывает, что назрела необходимость создания обобщающей фундаментальной монографии «Кочевники: история и современность», возможно, с участием ученых стран социалистического содружества.