Раскапывая развалины древнего города, археологи нашли высокий каменный столб, испещренный клинописными знаками. Оказалось, что это законы вавилонского царя Хаммурапи, жившего в XVIII веке до н. э. Законы защищали жизнь и имущество рабовладельцев и строго карали тех свободных людей, которые помогали рабам.
Дом наш стоял за городской стеной, у ворот. Отец выбрал это место не случайно. Рабы тамкаров (купцов) несли ему колеса, воины — панцири и мечи, земледельцы из окрестных селений — лопаты и мотыги.
Мой отец был кузнецом, и звали его Энхегалом. Я любил смотреть, как он бьет большим молотом по раскаленному металлу и огненные брызги, подобно рою пчел, разлетаются во все стороны.
Но больше всего мне нравилось беседовать с людьми, посещавшими наш дом. Их одежды пахли далекими странами и удивительными товарами, которые они привозили на продажу.
Видя мое удивление и любопытство, они рассказывали о своих городах, лежавших где-то за морями, и уверяли, что там не знают имени Мардука — главного бога вавилонян — и поклоняются совсем иным богам.
Однажды путник с бородою цвета огня объяснил мне, что в его стране нет финиковых пальм, а вместо них растут огромные деревья, источающие клейкий сок. Полгода там с неба падает холодный пух и, как ковер, застилает всю землю. Тогда останавливаются реки и по ним можно ездить и ходить.
Хаммурапи, «совершеннейший из царей», «гроза четырех стран света». Сегодня мы больше всего ценим его законы
Когда чужестранец ушел, отец рассмеялся:
— Ты слышала что-нибудь подобное, Шамхат? Там не знают финиковых пальм! И с неба падает пух! И останавливаются реки! Чужеземцы принимают нас за глупцов и рассказывают всяческие небылицы.
— Но он с тобою расплатился,— заметила мать.— Пусть говорят, что хотят, лишь бы давали серебро!
Я знал, на что намекает мать. Отец часто делал работу бесплатно. Да и как откажешь человеку, у которого семеро ртов.
— Бедняку может помочь только бедняк,— говорил отец.
Мать сердилась:
— Ты думаешь только о других. Твой сын не ходит в Дом табличек! Чем ты заплатишь учителю?
— Не ворчи! — отвечал на эти слова отец.— Учителю я уже заплатил. Разве ты забыла про медный круг, который я ему сделал? За это он обещал обучить Хуваша всему, чему он учит сыновей тамкаров.
— А чему учит учитель? — поинтересовался я.
— Не знаю,— отвечал отец.— Только те, что обучены, не пашут, не ткут, не месят глину, не куют. Они во дворцах и в храмах. Одежды у них белы, как день, на ногах — сандалии.
— У них в доме не выводится зерно и масло,— добавила мать.— Они живут в настоящих домах, а не в лачугах, как наша.
Так было решено отправить меня в Дом табличек. С вечера мать выстирала мою одежду, заштопала дыры и помолилась богу Эа, чтобы он наставил меня на путь знаний.
Ранним утром, еще только начало светать, отец повел меня в город. Улицы были пусты. Нам встречались лишь городские рабы с тростниковыми метлами да нищие, которые шли к храму владычицы Иштар.
— Богатство — далеко, бедность — близко,— сказал отец.
Мы вошли в большой дом. Рядами стояли низкие глиняные
столы. Напротив двери висела деревянная доска.
— Вот мой круг,— с гордостью сказал отец, показывая пальцем в угол.
Там действительно висел медный круг, похожий на колесо без спиц. Вся его поверхность была исчерчена ровными линиями.
На шум наших голосов из боковой двери, прикрытой циновкой, вышел немолодой сгорбленный человек. Во всем его облике сквозило нескрываемое раздражение.
— Даже ночью нет от вас покоя,— сказал человек, подавляя зевоту.— Ну зачем ты пришел, Энхегал?
— Краса Вавилона! Ученейший из учителей!—сказал отец с несвойственной ему высокопарностью.— Я привел к тебе своего отрока, ибо сыновья тянутся к знанию, как растения к свету.
Моему сыну Хувашу тринадцать лет, а он еще не видел ничего, кроме кузницы и городской стены, он не слышал еще мудрого слова, ибо какие слова могут быть у тех, кто пашет землю или пасет ослов?
Видимо, эта длинная речь понравилась учителю. На его губах появилась довольная улыбка. Он как-то выпрямился, и спина его не казалась больше сутулой.
— Хорошо, Энхегал,—кивнул учитель.— Я возьму твоего сына. Я сделаю его писцом, и он возблагодарит меня за учение.
— Да будут тебе в помощь боги! — молвил отец, низко кланяясь.— А ты, сын, слушайся учителя и повинуйся ему. Он не научит тебя дурному.
Оставив меня одного, отец и учитель вышли на улицу. Не знаю, о чем они говорили. Может быть, о моем учении или о плате за него?
От нечего делать я стал ходить между столами и прыгать через них. На столе у правой стены были нарисованы человечки. «Видимо, в школе учат рисовать»,— решил я и вытащил из тряпицы, в которую мать завернула лепешку, медный гвоздь. Я взял его на случай нападения разбойников, ибо слышал, что в Вавилоне появились люди, которые крадут детей.
Острием гвоздя я нацарапал большую ослиную морду с открытой пастью. Оставалось дорисовать уши.
Но в это время в комнату ворвалась ватага мальчишек. Все они были моложе меня. На их одежде не было заплат, как на моей.
Мальчишки остановились.
— Новичок! —- воскликнул мальчик, курчавый, как баран.
— Что он сделал с моим столом! — жалобно запищал другой, маленький и толстый.
— Он нарисовал тебя!—завизжал худой длиннорукий мальчишка и хлопнул пискуна по затылку.
— Я пожалуюсь школьному отцу! — завопил пискун.
Вздрогнула циновка боковой двери, и мальчишки ринулись к
столам.
— Здравствуйте, школьный отец! — загудел нестройный хор голосов.
— Что здесь происходит? — проговорил учитель, входя в комнату.
Его взгляд остановился на столе, украшенном моим рисунком.
— Это он,— сказал пискун, показывая на меня.—Он испортил мой стол.
— Н-да! — выдавил учитель, подходя к столу пискуна.— Новая порода животного! Такой не видывал и Утнапишти, когда собирал зверей и птиц в свой ковчег.
Школьный отец поманил меня пальцем. И только тут я заметил, что у него в руке гибкий хлыст. Не успел я опомниться, как хлыст обрушился на мою спину.
— Вот тебе за осла! — учитель снова замахнулся.— За безухого!
Можно подумать, что мое преступление состояло в том, что я не успел дорисовать ослу уши.
— Вот тебе за самовольство! За непослушание!
Было очень больно, но я молчал. Отец говорил, что мужчина не должен плакать.
— Вот тебе первый урок,— выдохнул учитель и бросил хлыст на земляной пол.— А теперь ступай на место,— сказал он, вытирая ладонью вспотевший лоб.— Ты будешь сидеть с ним. Подвинься, Бализану.
Он показал на курчавого. Я обрадовался, что не попал за стол к пискуну.
Наступила тишина, нарушаемая лишь монотонным голосом школьного отца.
— Сегодня мы будем учиться грамоте, ибо грамота — мать мудрости, она — отец учителей. Тот, кто умеет писать, не думает о хлебе для своего пропитания, в доме невежды всегда голод. Начнем со слова «абу», ибо абу в семье, что царь в стране и Мардук на небе. Для написания абу надо шесть клиньев, еще три и один вниз.
— Абу,— повторил учитель и подошел к столу пискуна.
Взяв из его руки палочку, он что-то поправил.
— Клинья должны быть острыми, как копья баирума — воина, служащего царю. Пусть они не расходятся в стороны, когда им приказано идти в ряд. Вот так!..
— Руку держи под углом,— сказал он моему соседу.— Надо не царапать, а выдавливать. А ты, Хуваш, не забудь завтра принести тростниковую палочку. Глина у нас во дворе, мальчики покажут, как делать таблички.
— Я ему покажу! Я,— послышались голоса.
— Тише! — молвил учитель.— Не отвлекайтесь. Сейчас я научу вас писать «шуму».
Он подошел к деревянной доске, висевшей на двух гвоздях, и взял в руку уголь.
На доске появилось три косых клина.
— Как твое шуму? — спросил учитель пискуна.
— Мое шуму Римуш, школьный отец,— ответил пискун.
— А твое? — обратился он к длиннорукому.
— Набушар.
— А какое шуму у нашего царя, повелителя четырех стран света?
— Самсудитана,— выкрикнул курчавый.
— Правильно, Самсудитана сын Аммисудаги. Шуму имеют все — простые смертные, цари и небесные боги. У каждого свое шуму. Если человек будет прославлять богов и благословлять царя, его шуму будут произносить с уважением.
В полдень, когда я вернулся домой, отец спросил:
— Чему ты научился в Доме табличек?
— Писать слово «абу».
Я взял из ящика несколько медных гвоздей и разложил их на столе в том порядке, в каком были расположены штрихи на глиняной табличке.
— Подумать только,— сказал отец, недоверчиво покачивая головой.— Всю жизнь я кую гвозди и столько их выковал, что на небе звезд. А ведь не знал, что из гвоздей можно складывать слова.
— А чему еще научил тебя учитель? — спросила мать.
— Школьный отец сказал, что у каждого есть свое шуму.
Я взял три гвоздя и положил их косо.
— И если прославлять богов и благословлять царя, то твое шуму будут произносить с уважением.
— Это так, сын мой,— сказал отец,— только учитель забыл добавить, что уважения достоин каждый, кому по нраву труд.
На следующий день я учился писать вместе со всеми. Учитель вбивал в нашу память слова, как гвозди. Рыба, звезда, плуг, гора. Но куча кирпичей еще не дом. Надо научиться складывать слова, связывать их в речь. Мы записывали поговорки: «Твой союзник только бог», «Народ без царя — овцы без пастуха», «Войско без начальника — поле без земледельца», «Царь — это зеркало бога».
Я удивлялся, почему ни разу не слышал эти поговорки из уст отца или тех, кто посещал наш дом. И кажется, учителю не были известны те поговорки, которые произносились в нашем доме. Смысл их был порой противоположен смыслу поговорок учителя: «На бога надейся, а сам не спи», «В городе, где нет собак, шакал — надзиратель!», «Вол врага ест траву, свой вол ляжет голодным».
Вскоре наши таблички стали напоминать небо, усеянное звездами. Слова соединялись в фразы, и речь учителя едва умещалась на табличке.
А он был все недоволен.
— Вы черепахи, а не писцы. Сколько успеваете написать за полдня? Две таблички! А нужно — десять. Тот, чья рука отстает от уст, не писец!
Как-то я принес домой глиняную табличку, которую должен был выучить наизусть. Я положил ее на колени и стал читать по складам:
«Шамаш, когда ты восходишь над великой горой,
Когда ты восходишь над фундаментом неба…»
Я не заметил, как мать подошла сзади и положила руку мне на плечо.
— Скажи, сынок, откуда ты взял эти слова?
— Отсюда,— сказал я, протягивая ей табличку.
Она осторожно перевернула табличку, словно бы ожидая увидеть за нею то, что я прочитал.
— Эти слова в глине,— сказал я, проведя пальцем по клинышкам.
— И Шамаш тоже?—спросила мать.
— Да,— ответил я и повторил на память: «Шамаш! Когда ты восходишь над великой горой…»
Мать посмотрела на меня с умилением.
— Ты уже знаешь священные слова, как жрец. Если бы у меня была эта глина, я бы ее положила на видное место. Пусть будет Шамаш и в нашей хижине.
— Хорошо, мать, я перепишу табличку для тебя.
Мать поклонилась мне до земли. Я почувствовал себя неловко и, взяв табличку, принялся за урок:
Люди, сколько их есть на земле, ожидают тебя, Шамаш!
Навстречу твоим лучам открывает глаза.
Однажды школьный учитель рассказал нам, как устроены небо и земля. Вот это было интересно! Оказывается, солнце не бесцельно бродит по небу, а, как путник, входящий в город, ищет ворота. Эти ворота из чистого золота, и охраняют их не стражи, а чудовища с головами скорпионов. Учитель объяснил, почему идет дождь. На тверди имеются небесные окна, боги открывают их, когда хотят пролить на землю влагу.
— А как они пускают холодный пух?—спросил я.
— Пух? — удивился школьный отец.— Какой пух?
— Тот, что идет в стране больших деревьев, где не знают о финиковых пальмах, где можно ходить по рекам, как по земле,— выпалил я.
— Что ты мелешь! — рассердился учитель.— В священных книгах говорится только о дожде, который выпускает в небесные окна Мардук.
— Но в той стране, где идет пух, не знают о Мардуке. Там живут люди с огненными бородами. Они поклоняются другим богам.
— Сосунок! — рассвирепел учитель.— Ты смеешь спорить со мною. Пойди домой и приведи отца.
Этот день запомнился мне на всю жизнь. Я шагал и думал, как объяснить отцу гнев учителя. Ведь я ничего не выдумал, а рассказал то, что слышал от огненнобородого!
И вдруг я увидел отца. Он шел мне навстречу, бледный, со спутанными волосами. Руки у него были связаны за спиной. Справа и слева шли стражники.
— Отец! Что случилось? — крикнул я и бросился к нему.
Стражник толкнул меня так, что я упал.
Отец сказал с горечью:
— Закон!
Я лежал на камнях и смотрел вслед отцу. Что он хотел сказать этим словом — «закон»? Кто мне может помочь? Учитель! Правда, он зол на меня. «Но когда у человека горе, зла не таи!» — так говорил отец.
— Я уже все знаю! — сказал учитель, когда я предстал перед ним.— Энхегал снял оковы с раба. Он нарушил закон.
— Какой закон? — спросил я.
— Тот, что на площади, у дворца.
Тогда я пошел на площадь. Она была полна людей. До моего слуха доносились слова: «Продам!.. Куплю!..» Разносчики вареного гороха расхваливали свой товар. «Свежая вода! Свежая вода!» — кричали водоносы.
— Где тут закон? — спросил я у человека с черепом синим и голым, как гусиное яйцо, который держал за руку мальчика лет десяти. У мальчика было одно ухо. Он вырывался и плакал.
— Вон там! — отмахнулся от меня лысый.
Так я оказался перед законом. Я был маленьким, а он большим и страшным. Закон был из черного камня и весь исписан такими же клиньями, каким меня учили в школе. Только на самом верху, там, где у человека голова, у закона был рисунок. Человек, сидящий в кресле, протягивал другому судейский жезл. Да ведь это сам бог Шамаш, верховный судья. А кто стоит перед ним? Я обратил взор на подпись и прочел:
— Я, Хаммурапи, могучий царь, возвеличивший имя Вавилона, знающий мудрость, направленный богами,- чтобы справедливо руководить людьми и дать стране счастье…
Теперь мне стало ясно: человек, изображенный перед Шамашем,— мудрый и справедливый царь Хаммурапи, давший Вавилону законы и начертавший их на каменном столбе. Вчитываясь в них, я обратил внимание, что чаще всего встречается слово «шум-ма». Этим словом начинается каждый закон, а один из них касается моего отца. Как же его отыскать?
Верхняя часть столба с законами Хаммурапи
Читая законы, я наткнулся на слова: «Если раб скажет своему господину «ты не господин мой», то он должен уличить его в том, что он его раб, а затем его господин может отрезать ему ухо».
«Так вот почему у мальчика одно ухо,— догадался я.— Это раб! И он не признал власти господина. Лысый отрезал ему ухо, а когда тот все равно не стал называть его господином, привел к столбу, чтобы уличить, и теперь он ему отрежет второе ухо».
А тот раб, которого освободил отец? Может быть, у него уже не было обоих ушей, и господин решил отрезать ему нос, и тогда он решил бежать.
Наконец я нашел то, что искал:
— Если человек укрыл в своем доме беглых раба или рабыню и не вывел их на зов глашатая, предать его смерти.
Да, это была «смерть», слово, которое я умел писать. Вспомнилась поговорка, которую диктовал учитель: «Прекрасна смерть за царя». Но при чем тут мой отец? Он не воин, а кузнец. «Отец» и «смерть» — кто поставил эти слова рядом? Закон? Хаммурапи? Он еще называет себя справедливым! Разве для этого Шамаш вручил ему судейский жезл? Смерть за раба. Но ведь и раб — человек. У него имя и, два уха.
Я шел домой как в бреду. Клинья, из которых составлялись слова, плясали перед моими глазами.
А город жил своей обычной жизнью. Ослики бодро тянули повозки, груженные кожаными мешками. Слышался свист бичей, дребезжание колес. Казалось, никто не замечал моего горя. Никому не было до меня дела!
У нашего дома я увидел толпу. Люди стояли молча. Но при моем появлении женщины заголосили.
— Сирота! Бедняжка!
Кто-то взял меня за руку. Кто-то гладил по голове и шептал слова утешения. Я ничего не понимал.
— Где мать? — спросил я.— Покажите мне мать.
— Нет у тебя матери! — сказала Баштум, наша соседка.— Сердце твоей матери не выдержало,— продолжала она со слезами.— Твоя мать была настоящей женой своему мужу…
Прошло две недели, как я лишился отца и похоронил мать. Молот для меня еще тяжел, но все же я пытался ковать гвозди. За этой работой и застал меня человек с огненной бородой. Я узнал его сразу: такой бороды нет ни у кого в Вавилоне.
— Мальчик, где кузнец? — спросил огненнобородый.
Я потупился. Слезы готовы были хлынуть из моих глаз.
— О, я вижу, что произошло несчастье. Кузнец умер?
— Отца убили, убили! — закричал я и, захлебываясь, рассказал обо всем.
Чужеземец слушал, покачивая головой.
— Я не думаю, что это справедливо,— молвил он, когда я
закончил свой рассказ.— У кузнеца было доброе сердце, он снял оковы с человека. Кто же его убил?
— Закон,— отвечал я,— закон на каменном столбе.
— Нехорошо,— сказал огненнобородый,— нехорошо, когда закон на камне, надо, чтобы закон был здесь,— он ударил себя в грудь.
И тут боги посетили меня. Я бросился в ноги чужеземцу.
— Возьми меня с собой — я буду твоим рабом, нагрузи, как осла, бей — только забери отсюда.
— Мне не надо раба,— сказал чужеземец.— Мне надо…— Он запнулся, силясь подобрать подходящее слово. На его лбу выступил пот.— Мне надо друга! — воскликнул он.— Маленького друга, то есть большого друга.
Он радостно засмеялся, видимо, оттого, что нашел такие слова, которые не противоречили друг другу.